Отказ от всяческих «измов»
Дзё канамори — молодой, но уже хорошо известный в мире хореограф, создавший шесть лет назад собственную танцевальную труппу со странным названием «Ноизм» в японском городе Ниигата, только что сочинил и предложил на суд японских зрителей спектакль «Безымянный яд — Черный монах». Нынешним летом в рамках фестиваля, посвященного чеховскому юбилею, его увидят в Москве.
На прошлом Чеховском фестивале этот удивительный японец показал поразивший всех своей мистичностью спектакль «Нина». А в канун чеховского юбилея он сочинил балет, связанный с мотивами безумия и мистики в творчестве Чехова. Объектами его вдохновения стали рассказы «Черный монах» и «Палата N 6». Мне довелось увидеть его в конце прошлого года в Ниигате. Он станет одним из двух десятков театральных сочинений на темы Чехова, инициированных и поддержанных Чеховским фестивалем. Часть из них публика увидит совсем скоро — в рамках Дней Чехова в Москве с 26 по 31 января. Большая же часть будет представлена летом.
Зеркальная стена — главный визуальный образ спектакля «Безымянный яд…». Она соединяет героев — прежде всего писателя — с их внутренними ландшафтами и с тем запредельным человеку таинственным миром, который лежит по ту сторону сознания. Компьютер, по клавиатуре которого бешено строчит писатель, является еще одним знаком одинокого и одержимого творчества, в пучину которого погружается герой. Музыка, звучащая из магнитофона, — Lamento Гии Канчели и романс итальянского композитора и виолончелиста Гаэтано Брага «Серенада для голоса с виолончелью».
Это тот самый романс, который пела в Мелихове Лика Мизинова, сводя Чехова с ума. Мистика этого романса и самой легенды, в которой больная девушка слышит в бреду доносящуюся до нее с неба песнь ангелов, но никто не понимает ее, и девушка в разочаровании засыпает снова, вдохновила Чехова на создание «Черного монаха». Его герой какое-то время живет восторженно-творческой жизнью лунатика и поэта, но, излечившись, становится обывателем и умирает от тоски.
Для японского хореографа эта мистическая музыкальная легенда (кстати, вдохновившая когда-то и Дмитрия Шостаковича) стала ключом ко всей истории. Мы решили расспросить его о том, почему японцам из всего чеховского наследия оказалась близка эта тема безумия, а также о том, что значит чувствовать себя японцем.
Российская газета: Что означает название вашей компании «Ноизм»? Оно звучит как какой-то термин.
Дзё Канамори: Буквально — это отказ от всяческих «измов», например, национализма, коммунизма, постмодернизма.
РГ: А к театру «Но» это имеет отношение?
Канамори: Конечно. В Японии все имеет отношение к «Но», искусству абстрактному и очень телесному одновременно. Мы должны держать его в памяти как основу всего. И потому, хотя я и учился классическому танцу в Европе, все же остаюсь японцем. Создавая свою компанию, я имел в виду именно этот единственный возможный для нас «изм»: театр «Но» в сердцевине всего, что мы делаем.
РГ: Каково в вас сегодня соотношение европейского и японского начал?
Канамори: Не знаю. Может быть, теперь во мне половина того и другого. Я покинул Японию, когда мне было 17, и вошел в мир профессионального танца в Европе — поначалу в Голландии, затем во Франции. Так что, вернувшись домой восемь лет назад, я был европейцем во всем — в образе мысли, в подходе к танцу, движению. Сейчас же мой материал — это японская телесность, и кроме нее у меня нет ничего. Так что я себя чувствую все больше и больше японцем. Все вдохновляющие меня импульсы идут сегодня из Японии.
РГ: На вас оказал сильное влияние самый известный в мире японский театральный режиссер Тадаси Судзуки. Как это случилось?
Канамори: У меня есть мой собственный метод раскрытия нашего физического потенциала, нашей телесности. Телесность для меня означает то, как чувствует себя тело на земле. Мы искали ее с помощью особого метода, в котором акцент делается на связи с полом. И это совершенно не европейский подход. В Европе устремляются вверх. Мы же ищем нашу связь с духами предков, с землей. Даже будучи в Европе, я сознавал свой совершенно иной тип связи с полом — ведь, как все японцы, я невысок. Наша связь с полом энергетична, сильна и очень суггестивна. Работая дома, с японскими танцовщиками, я окончательно осознал эту разницу. Кто-то, увидев мою работу, сказал, что мы с Судзуки очень похожи. Так я оказался гостем его знаменитой театральной деревни Шизуоко, и так Судзуки стал моим мастером.
РГ: Вы и Судзуки в равной степени концентрируетесь на состояниях безумия и болезни. Кстати, Судзуки, думая о своем посвящении Чехову, тоже хотел поставить «Палату N 6».
Канамори: Японцы видят красоту в одиночестве и пустоте. В современном мире, куда пришли новые технологии, человек живет точно на необитаемой планете. Кроме того, духовное насилие, насилие вообще — это очень японские состояния.
Я увидел глубоко укорененные в нашей культуре боль и тьму, страсть к самоуничтожению. Это сильнейшим образом потрясло меня в работах и образе мыслей Судзуки. А в чеховских рассказах все это есть. Его волнуют те же вопросы: что есть безумие, в какой степени воображение граничит с реальностью или оно — порождение безумия. В жесткости постановки этих вопросов он — совершенный японец.